Непруха Андрея Платонова «Или воля голытьбе, или — в поле на столбе!» — Вчера о смерти размышляя, ожесточилась вдруг душа моя. Н.Заболоцкий — Всё течёт, всё останавливается. Труд — пережиток жадности. А.Платонов — — Любите ли вы пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить? — Люблю и кровь лить согласен, только чтобы не зря и не дуриком.
Так, двумя фразами из повести «Сокровенный человек» я бы дал концепцию платоновского жизнеполагания. А вот как, также коротко, его изображает В. Шкловский: «Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Платонов — мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур… Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает». — Да, невыносимая затяжная борьба с пустыней, её тягучими песками была синонимом непрекращающейся до конца дней битвы Платонова за место под солнцем. Отец пролеткульта, «наиболее совершенный ученик Пушкина» М. Горький пишет о литературных результатах 1927 г.: «За этот год появилось четверо очень интересных людей: Заяицкий, Платонов, Фадеев, Олеша». (Что не помешало в дальнейшем Горькому отказать в публикации главного романа Платонова «Чевенгур».) Считается, что с этого года Платонов стал всесоюзно известен со своим первым большим сборником «Епифанские шлюзы»: об эпохе «большого прыжка» Петра I. Но… «Не было фортуны ему. Как ни напишет, мимо попал, не туда, не те, не такие…» — недоумевает булгаковский шпик над нелёгкой писательской судьбой Пушкина, к которому его приставили «топтать след». И ежели шпика этого прикрепить к нашему герою (а в 1938 за А.П. взаправду «топтал след» НКВД), он бы наверняка через некоторое время поразился невероятной платоновской непрухе, его типографским несчастьям и пролеткультовским парадоксам. В приступах бесчеловечной издевательской травли чиновники об него разве что ноги не вытирали. За дерзновенно-иллюзорную страстную фантастику и содомитский историзм 20-х. За неославянизм, пугачёвщину и щедринский — до антисоциализма — «систематический бред» и антибюрократизм 30-х в форме сказок, бахтинских реляций‑хронотопов типа «коммунизма за поворотом». За карамазовщину, ироничный психологизм и нравственность-безнравственность «дураков и умных», сатирическое прикрытие антитоталитаризма… За безнадёжность и мракобесие в реализме — чудовищный гротеск, ирреальность. За эзоповский перевод на свой неповторимый самородный язык антисталинских текстов Ленина поры неизлечимой болезни. Одновременно за опровержение самого Ленина и его универсалий путём «доведения их до логического конца» (М. Геллер): когда трудящиеся «думают сами за себя на квартирах». А также за читаемую невооружённым глазом подковырку в авторских вопросах о сущем: «Кто строит социализм, зачем. Что такое социализм и какая в нём, чёрт возьми, радость?» А после сталинского росчерка: «Подонок!» — на страницах повести «Впрок» — Платонова вовсе «наотмашь» исключат из литературы. (С 1931 г. вплоть до кончины издадут лишь несколько маленьких книжечек-брошюр и повесть «Джан».) И по сравнению с время от времени «вычёркиваемыми» собратьями по перу — Зощенко, Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, Булгаковым, Пильняком, Замятиным и др. — Платонов смотрится совсем уж издательски обиженным. Трагически и надолго забытым. Вынужденно подписывающим многие свои произведения псевдонимом. Переживая постоянные отказы, отказы, отказы в публикациях. А ведь парадоксальность платоновского дарования состоит в том, что он, потомственный работяга, сызмальства кормилец семьи, «сын рыбака», сын «Героя труда», был «идеальной моделью» подлинно пролетарского писателя, истово верившего в постреволюционное народное счастье и светлое советское будущее. Но его настолько понятийно фальсифицировали и текстуально препарировали, что даже скромного своего местечка в литературе он при жизни не получил. Встретив революцию энтузиазмом совершеннолетия, сразу «нахмурившись» и став по-настоящему взрослым, вдохновенно соглашается с непререкаемой теорией коллективизма, разбитой им на микрофарады смыслов. Теорией, начатой «московским Сократом» анахоретом Н. Фёдоровым. Окрашенной далее в алый цвет большевиком‑тектологом Богдановым-Вернером, погибшим от социальных опытов над собой. Совместно влившимися потом в ленинский проект «сотворения вселенной». Правда, с некоторыми оговорками. Платонов солидарен и всячески приветствует доктрину преобразования мира посредством организационной науки пролетариата и нарождающейся машинерии. Что ввергало его в неприемлемое и опасное власти увлечение утопическим капитализмом Платона, вплоть до анархизма. Вплоть до бабелевского противоречия, слишком явного, слишком оптимистичного, чтобы пропустить, не заметить: меж королём-императором и блатным королём Беней Криком. Заставляя метаться-маяться и в творчестве, и в бытовых перипетиях — «царстве мнимости». Платя иногда жестокую цену за внутреннюю свободу и любовь, а также за мизе́рную возможность печататься: поддакивая верхам статьями типа «Пушкин — наш товарищ» или настоящей героической прозой («Бессмертие», «Фро»), — на самом деле, конечно же, псевдогероической. Или под неподъёмным общественным прессом подмахивая расстрельную петицию по делу Радека и др. …Следуя принципу — лучше писать под принуждением, чем быть расстрелянным по доносу: «…участь твою решало не твоё поведение, не степень твоей лояльности, преданности революции, партии, народу — нет, не от того зависели теперь жизнь и свобода, а от той странной рулетки, от той сумасшедшей лотереи, тираж которой безостановочно, без выходных шёл полтора или два года…» — Хотя и от доноса не спасся. И от намеренной, показной «сдачи позиций» на исходе 30‑х. Как бы держа при этом «крестик» несогласия за спиной: чур меня! Крестик абсолютной несовместимости себя и «подлинно» советской, сталинской литературы. Пишущейся лакеями для себе подобных. Единственно, чему остался верен до конца — писательскому долгу и нерушимой системе мировоззренческих взглядов. Заключённых в собственной выстраданной философии преодоления и постижения нового — новых истин, идей, мыслей. По‑шпенглеровски органично очерченных историософской концепцией. Вместе с тем по‑фаустовски магических, мифологичных. Магнетических. От приземлённой идеи выращивания «большевистской нации» — до фантастично-космической, до фанатизма(!), аристотелевской мечты «очеловечивания мира». (Где революция представляется лишь делом чистого разума-рассудка.) От докладов «О любви», страстной, свободной, — до классификации и основания коммунистической семьи, целомудренной и могучей, производительной и духовно чистой. И тем богатой. В отличие от матёрой пропаганды, — пусть талантливой, — лёгких приземлённых отношений современниками Замятиным, Итиным, Окуневым. От Любви — к Смерти, как «другой губернии». От Смерти — через ненависть и наслаждение и их слияние — к Возрождению и Революции. Цель существования для Платонова — нравственный закон, запрещающий верить в тлен преисподней. Ощущая «каждую смерть, как свою собственную». А верить надобно в Воскрешение отцов и предков как уплату сыновнего долга и очищение от греха. Верить в провиденциальную миссию России — спасителя человечества, не менее. В непреходящую мужицкую, раскольническую скорбь по потерянному раю — осуществлённой утопии. По вольному Беловодью — Вечному‑Граду‑на‑Большой‑Реке, — в котором застопорилось время. А значит, застопорилось само Бытие и сама История, бежавшая в нэповские годы восстановления трудягой-паровозом, таща за собой на подъём «всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности». Где революционные замыслы неотаборитов, сродни средневековым еретикам, делались безусловно тщетными в сравнении со всяким «людским беспокойством» — подлинным счастьем и настоящим людским горем — Смертью, Голодом, Страданием. Гнев масс был организован профессионально. Слова (и какие!) найдены правильные, новые: попутническая литература, вредительство — скрытое вредительство; выпад, пересмотр позиций, великий перелом, классовоблизость; прозевать, маска юродства — замаскировался; левацкое болото правого оппортунизма; идти не в ногу, марксист-ортодокс. В ответ на «гамбургский счёт» Шкловского тут же отыскан «московский счёт» коммунистических критиканов, — где гениальная по гамбургскому счёту русская классика становилась попросту «вредной» по счёту московскому. Плюс ликвидация всех литературных группировок и школ в 32-м. Национализация Истории в 34-м. «Экспроприация наоборот» Пушкина под дулом пушкиноведов из «железных ворот ГПУ». Плюс, наконец, Конституция 1936 года, аннулирующая всё и вся, что ещё не было аннулировано. Упраздняющая какие-либо этические понятия о счастье вообще. Определяющая единственным течением изо всех возможных — течение литературы и искусства в фарватере правящей партии и иже с ней. Предопределяя владение положительными качествами на страницах журналов исключительно чиновничеством. Предваряя скорое владычество «страшного суда»: слова Террор. «Ошибку» в печатании Платонова признали Серафимович, Фадеев, Шолохов. «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов» (Авербах, генсек РАПП). Сталин честно признавал, что до коммунизма нам ещё далеко. В «Чевенгуре» же, несмотря на уверения вождя, коммунизм достигнут. За что Платонов и поплатился. Все они: Замятин, Зощенко, Бабель, Булгаков, Платонов, Ильф и Петров — каждый по-своему выражали свою невысказанную боль и тоску. Иронично, утопично, конструктивно-сатирично, — отчётливо видя уродливую подмену обещанному в 1917‑м. Нещадно отделяя своих от чужих. Разоблачая незваных гостей, фиктивных «заместителей пролетариата» нового прогрессивного государства: «Платонов заменяет логическую истинность, допускающую интерпретации и разночтения, фактической истинностью данного случая, единственного, неповторимого» Л. Гумилевский На что писатель отвечал: «Как бы человек ни хотел применить свою жизнь, прежде всего ему необходимо обладание собственной жизнью; если же ею, его жизнью владеют другие люди, то есть человек несвободен, то он бессилен не только применить свои силы с благородной целью, как личность, но и вообще не существует; существуют те, кто владеет невольником, чертой его души, характера и поведения». — Кто в 1934 мог сказать подобное, кроме Платонова, тем самым подставляя самого себя под большевицкий пресс, отодвигая во мрак пустынного одиночества, пробивая головой лишь небо? …Ну, разве что Мандельштам с грамотеями в «шинелях с наганами». В то время как их цеховые соратники, стыдясь «говорить ясно», — открыто и не стесняясь завоёвывали любовь Советской власти, чтобы «поближе да потеплее» быть к недавно принятым решениям 1-го съезда совписателей. Полностью отменившим какое-либо посредничество меж тов. Сталиным и культурой. «Мы выступаем в стране, освещённой гением В. И. Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Сталина!» (Горький). Платонов умер, не дождавшись публикации главных своих трудов — «Чевенгура» и «Котлована», — соединивших извечные крестьянские и городские утопии-императивы. Изображающих революционные катаклизмы вплоть до страшного нечеловеческого пароксизма — божьего, точнее, «небожьего» безумия — суда… Безбожно таки натравивших Маркса на Энг… извините, на Христа — подготовкой и организацией «второго пришествия». Опусов в жанре бахтинской мениппеи — хронотопов — универсального жанра «последних вопросов». Полных гнева и горечи и… физиологически натурального секса, панэротизма. И отчуждения. Философских романов о коммунизме, НЭПе, прошлом и будущем, снах и реальности. О социальных аномалиях, катарсисе и людях в них… — Скоро конец всему наступит? — Социализм, что ль? Через год… Хотя говорить, возглашать, митинговать — ещё не значит быть человеком! — как сказал профессор Преображенский. Без сожаления превратив Шарикова обратно в бессловесное животное. Игорь Фунт
Свежие комментарии